Цирк и зоопарк я не любил всегда. Вид льва в вольере или медведей на велосипедах вызывал у меня острую жалость к представителям фауны и презрение к людям, заставляющим их жить в неволе и радовать своим унижением детишек и их родителей. Особенно родителей. Особенно отцов. Воспоминание детства: стоит такой здоровый, с капельками пота на выбритом полном лице, рядом сын в панаме.Оба смотрят на клетку, в которой сидит огромная горилла с грустными глазами. Сын внимательно смотрит на животное, а папа улыбается во весь рот, тычет рукой с бананом между прутьями и пытается растормошить сына. Папа корчит обезьяне морды. Рубашка на нем потная в трех местах: две подмышки и растекающийся треугольник на спине. Горилла, не мигая, смотрит на папу с сыном и отворачивается. Тогда, семилетним ребенком, я интуитивно почувствовал усталую грусть животного. И мне стало неприятно. Я попросил маму увести меня из зоопарка.
Сейчас я отчетливо представляю мысли той гориллы. Эх, встретить бы тебя, такого веселого, с бананом да где-нибудьв джунглях, сорвать с тебя рубашоночку в клеточку, да и проверить: а может и не папа ты совсем, а самая что ни на есть мама? И проверять это дело упорно и со страстью, до полного увлажнения потом тканевой поверхности рубашечки. Ну, и чтобы улыбочка твоя перетекла в гримасу от острого до невозможности и совершенно нового впечатления от встречи тет-а-тет со мной, простой гориллой из Центральной Африки.
Одним словом, не любил я эти два места, где животных дрессируют и показывают. Был там в глубоком детстве по одному разу и родителей на повторные походы не провоцировал. Потом я вырос.
И наступил 1983 год.
Этот год не стал рядовым в моей жизни. Он не проковылял черепашьей походкой, как это часто бывает со временем в юности. 1983 год, одарив меня в своем самом начале 17-ым днем рождения, коряво-шпаргалочно заставил окончить школу. Потом погнал меня в институт мечты, ВГИК, куда меня не приняли с большим шумом, который в свою очередь обеспечил фельетон в газете «Известия»с броским названием «Папа вне конкурса». В этом фельетоне достаточно подробно описывались действия моего папыпо проталкиванию бездарного сына в престижный вуз. Эта история достойна отдельной колонки, а потому сухо резюмирую: я стал первым в истории ВГИКа отпрыском кинематографиста,не поступившим в этот институт. Папа, переживая всю эту канитель, в то лето сильно заболел. А я впервые почувствовал в себе что-то металлическое, титановое что-то. Что-то, что окончательно уверило меня, что учиться, и не важно, через год или два, я буду только здесь. В противном случае перестану себя уважать.Тот год подарил мне обиду.И обиду не за себя. Обиду за папу.
Несмотря на обилие событий, 1983-тий не остановился и по осени я оказался помощником режиссера на картине у Гавриила Георгиевича Егиазарова, чтобы в составе киногруппы отправиться на съемки в город Калинин, ныне Тверь.
Та экспедиционная осень-зима была одной длинной вязью фантастически ярких, неожиданных событий. Даже унылый колор российской провинции в это время года не мог притушить фейерверк новых ощущений: первая работа, первое серьезное увлечение, первый профессиональный «прокол», первая зарплата и купленная на нее первая бутылка водки… Вторым, кажется, там был только поход в цирк.
В глазах юнца, впервые вырвавшегося из-под опеки родителей, тот зимний Калинин казался настоящим Вегасом. Тем более, что по понятным причинам я совершенно не представлял себе оригинал. Оказавшись через много лет в Вегасе, я и не подумал сравнить его с запорошеннойснегом Тверью образца 1983 года. Что говорит не только о появившейся к середине 90-тых способности реально смотреть на мир, но и о том мизере, чтозаставлялменя радоваться практически всему в том далеком году и которого никогдауже не будет хватать потом…
Фильм рассказывал о судьбе водителя-дальнобойщика со странной фамилией Голдаев, который с молодымлегкомысленным напарником в составе колонны КамАЗов, нагруженных строительной техникой, должны были успеть привезти эту самую технику в срок на строящийся объект.В дороге колонна попадает в снежную бурю, доставка техники под угрозой срыва, а следовательно и объект не сдадут вовремя. Но коллективными усилиями водителей под предводительством Голдаева и его нравственно возмужавшего в течение фильма молодого напарника колонна доставляет технику на стройку, невзирая на стужу, буран и даже отсутствие дизельного топлива. В финале КамАЗы въезжают на строящуюся плотину, и уже распрощавшийся в своих мыслях с партбилетом пожилой начальник стройки смахивает одинокую слезу и скупо, но очень мужественно улыбается. Такой вот образец производственного кино советского времени.
Как понятно из содержания фильма, все съемки проходили в зимнем лесу.Никто и слыхом не слыхивал тогда о глобальном потеплении, вследствие чего зимы были настоящими с уверенными 25-30 градусами мороза. Члены группы обращались к костюмерам за утеплением, что было и остается до сих пор в порядке вещей. Разница только в одном: сейчас есть выбор, а тогда никакого выбора в вещах не было. От режиссера до последнего постановщика все утеплялись одинаково: теплое исподнее, валенки, ватник и ватные штаны, шапка-ушанка.
В течении полутора месяцев экспедиции, каждое рабочее утро перед входом в гостиницу «Селигер» примерно шестьдесят одинаково уродливо одетых людей перетаптывались на морозе в ожидании студийного автобуса. Большинство мужчин небриты, большинство женщин без макияжа. Со стороны мы были похожи на зеков в ожидании утреннего развода на плановые работы, и только отсутствие конвоиров и явственный при небольшом приближении аромат перегара успокаивал спешащих по своим делам горожан. Впрочем, город Калинин был явно избалован визитами киногрупп и фраза «мы здесь снимаем кино» вызывала у местного населения острую изжогу, выражающуюся произнесением в твой адрес матерных ругательств. Но чаще люди просто бросали злые взгляды, как бы говорившие тебе: когда же вы, суки, перестанете сюда ездить?
Но меня не пугали морозы и взгляды горожан. Мне все нравилось. Восемь часов я стучал хлопушкой перед объективом, выкрикивая на микрофон-«пушку» номер кадра и дубль, заполнял монтажные листы, почти на равных общаясь с бывалыми кинематографистами, а потом, вернувшись в гостиницу, быстро скидывал утепление, надевал цивильное и спускался на первый этаж в гостиничный ресторан.
А здесь уже бурлила жизнь! Ресторан центральной гостиницы города Калинин гремел советскими хитами, в болезненно-желтом освещении плавали клубы сигаретного дыма, а за столиками очаровательной россыпью сидели зрелые женщины в ожидании приключений. В 17 лет все женщины кажутся зрелыми, вы же понимаете. Но ожидали они именно что приключений, а не денег или каких-то других благ. Их улыбки тускло светились червонным золотом зубов, а волосы чаще всего были подвергнуты химической обработке. И были они красивые и добрые, те зрелые женщины, это я точно помню.
Я входил в ресторан, такой заостренно-худой, критично-тестостероновый, богатый до умопомрачения, и опытным, как мне казалось, взглядом окидывал зал. Вы, появившиеся на свет в простуженные 90-тые, даже представить себе не можете, что значил для 17-летнего юнца оклад в 100 советских рублей в сочетании с отсутствием каких-либо обязательств перед жизнью. А если к ста рублям прибавить суточные, что исправно выдавали каждые десять дней? Да я был Крез, босс, царь горы, мне кажется, что тогда я был намного богаче, чем весь сегодняшний список журнала Форбс. Ну, может не богаче, но счастливее, точно.
А за столом уже ждали меня замдиректора Сергей и реквизитор Боря. Оба были много старше меня – Боре стукнуло 26, и он уже успел несколько раз завязать и развязать с выпивкой. О нем ходила легенда, будто Борис на каких-то совместных съемках переспал с чешской кинозвездой женского пола, которая, в свою очередь, была любовницей Первого секретаря Коммунистической партии Чехословакии товарища Густава Гусака. Борис легенду не подтверждал, что много говорило о его мужском достоинстве, но и не опровергал, что в свою очередь должно было немало сказать его собеседнику все о том же мужском достоинстве. На момент моего рассказа, Боря уверенно шел к очередной «завязке», уничтожая спиртное молниеносно и безмолвно.
Замдиректора Сергей был помоложе и как-то сразу взял надо мной шефство. Тактично и без напора. Именно он научил меня веселиться вскладчину, и я открыл мир невероятных возможностей: скинувшись по червонцу, можно было втроем гулять весь вечер и еще что-то оставить на чай. Именно Сережа вылечил мою начинающуюся ангину, предложив рецепт свой бабушки, Рахиль ИсфировныКац: в нагретые сто граммов водки высыпаешь много перца, соли, выжимаешь дефицитный в то время лимон и добавляешь ложку меда. Выпиваешь залпом. Если не умер, то будешь здоров. Я не умер. Но и вечер тот не вспомню уже никогда.
И вот я прохожу к ним за стол, а зрелые женщины провожают меня взглядом. А на столе стоит уже початая бутылка холодной перцовки, и Сергей разливает ее по рюмкам. Официантка приносит три салата из кальмаров по рубль двадцать, которыми совершеннейшее блаженство заедать эту самую перцовку.И ты сидишь такой взрослый, состоявшийся. В районе грудного отдела разливается приятная теплота, и Борис спешит налить по новой. Ты сдержанно, как учил Сергей, оглядываешься и выдыхаешь с облегчением – зрелые женщины все еще здесь.
А потом ты идешь танцевать. Танцевал я тогда активно. Написал сейчас «тогда» и понял, как давно я вообще не танцевал. Никак. А тогда я танцевал активно. Это выражалось в максимально широкой амплитуде взмахов рук и ног. Какие-то дикие вращения вокруг своей оси. Что-то среднее между АфрикомСаймоном и зрелым Майклом Джексоном. Конечно, в моей непревзойденной интерпретации. Зрелым женщинам очень нравились мои танцы. Сейчас я понимаю, что они, наблюдая мою танцевальную энергию, сами того не желая, а может и желая, проецировали ее на другие места приложения. И потому чаще отвечали согласием на мое предложение выпить в компании кинематографистов, потоптаться в медленном танце или поговорить о столичных театральных премьерах. А тогда мне казалось, что я просто хорошо танцую.
И вот таким образом протекала моя экспедиционная жизнь. Может кому-то из сегодняшних умников, с открытым Шенгеном и клубной карточкой «Джипси» подобное времяпровождение покажется убогим, но пусть это останется на их совести.
В ту пятницу съемки закончились рано, и я, в ожидании вечерних приключений, лежал в номере с книгой в руках. Стандартный номер был скудно обставлен стандартной мебелью. И очень скрипучей. Странным образом скрипело все: стул, стол, если таковой имелся, скрипела даже прикроватная тумбочка. А как скрипела кровать! Ну и хватит об этом…
В дверь постучали, и в номер вошла ассистент по актерам и мой прямой начальник Варвара Шуваева.
- Тебя Армен Борисович ищет…
- Зачем?
- Вот у него и спросишь. Он у себя.
Варя с брезгливым восхищением оглядела мой номер. Бардак был излишне информативным. Не прощаясь, Варя исчезла.
Мое заявление о том, что уехав в экспедицию, я полностью вырвался из-под родительского надзора, было некоторым преувеличением. Дело в том, что директором фильма был старинный друг отца и постоянный директор его картин Раймонд Джаназян. А главную роль играл такой же старинный друг, практически родственник Армен Джигарханян. Будучи нормальными мужиками, излишним надзором они не злоупотребляли, а если говорить совсем честно, скорее завидовали результатам моей кипучей энергии, чем осуждали. Но если меня кто-то из них искал, появиться надо было.
Народный СССР жил, конечно, в люксе. Армен Борисович стоял в коридоре, одетый в теплое пальто и ушанку, и запирал дверь номера. Он обернулся ко мне.
- Вай, Тико-джан! Ты еще не одет?
- В смысле, дядя Армен? Куда не одет?
Когда не было третьих ушей, я называл Армена Борисовича, так как мне было привычно с детства.
- Как куда? Варя не сказала? В цирк идем! – знаменитое лицо гения засверкало улыбкой.
Я был в растерянности. Во-первых, Варя на самом деле не предупреждала о планах дяди Армена, во-вторых, какой на хрен цирк, если скоро откроется ресторан, а там… Ну, а что «там» я уже описал. О моей детской неприязни к цирку я тогда точно не подумал.
- Дядя Армен… - осторожно начал я..
- Сейчас зайдем к тебе,- он, наконец, справился с дверью и, взяв меня под руку, повел к лестнице. – Оденься теплее, на улице холодно. А знаешь, - он с радостным удивлением посмотрел на меня, - оказывается цирк от нас совсем недалеко! Вот выйдем из гостиницы, поворачиваем налево…
Он что-то говорил, а у меня в голове явственно рушились планы моего вечернего досуга. Пятничного досуга! Ведь зрелые женщины по пятницам и субботам посещали ресторан не в пример охотнее, нежели в остальные дни. А Сережа с Борей? Они же будут меня ждать!
Мы остановились у дверей моего номера. Дальше отступать было нельзя.
- Дядя Армен!
- А!
- А может в ресторане посидим?
- Зачем?
- Ну….
- Тико-джан! Ты не понимаешь: это же цирк! Там музыка, клоуны!
Я смотрел на его неподдельно счастливое лицо и с отчаянием осознавал, что поход в цирк неминуем.
По улице шелестела вьюга. В то время городские власти мало внимания уделяли проблемам уличного освещения даже в столице, а здесь и вовсе царил сумрак. В свете редких фонарей неожиданно вырастали фигуры прохожих и проваливались куда-то в темень, унесенные снежной пылью. Под скулеж ветра и скрип снега под ногами, Армен Борисович рассказал мне, что в каждой экспедиции он обязательно посещает местные цирки. Это для меня стало открытием, про эту слабость знакомого мне с детства кумира я не знал.
Мы повернули за угол и неподалеку увидели светящееся здание цирка. Оно было как бы отбито от окружающей действительности. Снежные залпы, преломляясь в свете иллюминации, образовывали над ним искрящийся, постоянно меняющийся нимб. От неожиданности мы даже остановились. Дядя Армен повернулся ко мне. По его лицу бродила счастливая улыбка.
- Я же говорил близко!
Подходя к цирку, я увидел много людей, толпящихся у дверей в ожидании прохода.
- А билеты у вас есть, дядя Армен?
Он посмотрел на меня по-доброму снисходительно, как любящие родители смотрят на своего малыша, сморозившего умильную глупость.
- Ни о чем не бойся, Тико-джан…
Бояться на самом деле не стоило. Не поднимая глаз, пожилая женщина-билетер спросила про билеты. И тут прозвучал знакомый, а главное, любимый миллионами советских людей голос.
- Добрый вечер…
Женщина медленно, словно не веря своим ушам, подняла голову, и ее лицо расцвело в улыбке. Улыбке непререкаемого обожания.
- Ой!
- Добрый вечер, - благосклонно повторил гений.
- Добрый… - она все еще находилась в состоянии грогги.- Да что же вы, Армен Борисович, на морозе стоите! Вы один?
- Я с племянником.
Директорская ложа встретила нас побитым от времени бархатом кресел и лампочкой дежурного освещения, мигающей в ритме азбуки Морзе.
Мы сняли верхнюю одежду и расположились в креслах. Родители с детьми заполнили круг зала. Ближние к ложе ряды стали активно перешептываться – многие узнали Армена Джигарханяна. Свет погас, и оркестр шумно выдохнулмедной группой. Дядя Армен весь поддался вперед, и не глядя на меня, сказал:
- Сейчас начнется!
Со стороны он был похож на знаменитого, гремевшего на весь мир старого клоуна, который на закате жизни решил посетить провинциальный цирк, на арене которого много лет назад началась его карьера.
На стене ложи висели круглые часы. Они показывали пятнадцать минут восьмого.
«Все уже собрались»- подумалось с тоской. Ресторан ждал меня, друзья ждали меня, зрелые женщины недоуменно крутили головами, не находя меня, а я сидел и ничего не мог поделать.
«Ну, вот какого хера я здесь делаю?!»- проносился в голове один и тот же риторический вопрос.
В отличие от меня, Армен Борисович получал огромное удовольствие. Он хохотал, потрясенно вскидывал брови, в диком восторге бил себя по коленкам. Когда он в очередной раз, захлебнувшись от счастья, поворачивался ко мне, я усиленно имитировал радость. Кроме одного раза, когда на манеж выбежали отощавшие тигры и вышел карикатурно худой дрессировщик с тонкими стрелками усов на лице. В какой-то момент номера выяснилось, что он категорически не выговаривает несколько букв алфавита и сильно картавит. Один из тигров во время номера сталбузить. На беду дрессировщика у тигра была кличка Кромвель.
- Ай-ай-ай, Кьемвель! Сидеть, Кьемвель! Нехаясо, Кьемвель!
Помнится, это был единственный раз, когда я отвлекся от мыслей о безвозвратно потерянном вечере.
Наконец наступил антракт. Тут же по направлению к нашей ложе выстроилась огромная очередь из детей с программками с целью получить автограф Армена Борисовича. Дети не понимали, зачем они протягивают программки незнакомому дяде, зато это хорошо понимали их родители. Сотни глаз вонзились в артиста. Осколки этих взглядов цепляли и мою фигуру.
- Началось… - тихо сказал себе под нос дядя Армен и также тихо, но невероятно смачно, выругался по-армянски. При этом благостная улыбка не сошла с его лица. Было видно, что он совсем не любит все эти публичные обязанности, идущие в одном комплекте с всенародной известностью и любовью.
Второй акт прервал бесконечную очередь за автографом. И представление продолжилось. Часы на стене показывали без десяти девять.
« А ведь если не затянут со вторым актом, могу успеть!»
Мысль это была из разряда лукавых, так как в советское время рестораны не работали позже двенадцати ночи, а потому выходило, что в лучшем случае я поспевал к шапочному разбору. Ну, а вдруг?!
Выражение детского счастья, появившееся в начале второго акта, ни на секунду не покидало лицо дяди Армена. Тем удивительнее мне было увидеть, как минут за двадцать до конца представления, он встал и знаком показал мне выходить. По понятным причинам, повторять свою просьбу ему не пришлось.
- А чего раньше уходим, дядя Армен? – Мне на самом деле было интересно.
- Тико-джан, мы же через гардероб должны будем пройти. После представления миллион людей там будет. У меня рука отсохнет, ты же сам видел… Уф! Не люблю я все это…
Мы спустились к гардеробу. Хотя и не миллион,но людей там было достаточно. Из числа тех, что не хотят толкаться в длинных очередях за своей верхней одеждой и готовы пожертвовать финалом любого представления только бы этого избежать. Кстати, никогда не понимал таких людей. Зачем вообще ходить тогда в театр или в кино?
Итак, мы вышли на открытое пространство у расположенного по всему периметру цирка гардероба. До выхода было метров сто, не больше. Я стал ловить восторженно-удивленные взгляды одевающихся граждан. И тут произошло неожиданное.
Без предупреждения, не сказав мне ни слова, народный артист СССР, Армен Борисович Джигарханян пошел самым что ни на есть быстрым спортивным шагом по направлению к выходу. И это был именно что шаг, а не бег. Если бы был бег, не было бы так смешно. Могу дать голову на отсечение, что никто из тех, кто читает эту колонку, вне зависимости от возраста и меры знакомства с Арменом Борисовичем не видели того, что видел я. Потому что и я за 48 лет жизни видел это только раз. В калининском цирке.
Известный на весь мир образ неторопливого, скупо роняющего слова и движения актера входил в фантасмагорический контрапункт с человеком, семенящим впереди меня, чьи побалетному выворотные ноги практически летели над мраморным плитами пола. Вид сзади только усиливал комизм положения. То, что я увидел было так по-детски, так не по-взрослому, что ли…И в этот миг в моей голове родилась гадкая мысль, которую я поспешил реализовать.
Я моментально обогнал дядю Армена, пробежал еще метров десять и резко повернулся к нему. От неожиданности он остановился, а я со всей дури закричал:
- Армен Борисович, дорогой, дайте автограф, пожалуйста!
Взгляд, которым посмотрел на меня дядя Армен, был красноречивым. Растерянность и детская обида были в этом взгляде. Так смотрит ребенок на папу, позабывшего купить обещанный подарок. Так смотрел Цезарь на Брута за долю секунды до смертельного удара. Так смотрят, когда не ожидают предательства от родного человека.
Он смотрел так, что моя радостная улыбка моментально сползла с лица. В этот момент звезду облепили дети и их родители, и он занялся ненавистным делом – стал раздавать автографы. На меня он больше не смотрел. А я минут через десять уже проклинал свою выходку: шанс успеть к ребятам даже к шапочному разбору быстро таял.
Еще минут через пять, Армен Борисович решил сам закончить эту встречу с поклонниками.
- Извините… Спешу… Да, спасибо… Хорошо… Извините, съемки…
Метель утихла. Стало по-настоящему холодно. Армен Борисович шел немного впереди. Я догнал его.
- Дядя Армен….
Он резко повернулся.
- Вот знаешь, Тико-джан, ты сейчас совсем был неправ. Вот совсем!
Он,не оборачиваясь, пошел дальше. Я не понимал, чем вызвал такую бурную реакцию. Честно говоря, я и сейчас этого не очень понимаю. Может, дело было в возрасте? Маловат я был для того, чтобы Армена Борисовича разыгрывать. Ему, наверное, было невдомек, что весь тот вечер, он сам стирал нашу разницу в возрасте…
Я шел следом за ним, не обгоняя и не приближаясь, чувствуя степень его раздражения. Теперь он шел своим знаменитым степенным шагом, что в свою очередь начинало раздражать меня: разозлился он! Не надо было заставлять идти меня в этот цирк! Я что, хотел? Миллион лет его не видел бы! Может ребята меня дождутся, а? Хотя чего им там делать, так долго? И он еще идет так медленно, как специально…
Словно услышав мои мысли, дядя Армен остановился и повернувшись ко мне, сказал:
- Давай, беги уже. Я сам дойду…
По улице, проехал одинокий троллейбус, весь в корочке льда.
Второго приглашения мне не понадобилось. Я что-то извиняющее пробурчал и убыстрил шаг. Пройдя метров пятьдесят, я на ходу обернулся. Сзади неуместно ярко светилось неоновым светом здание цирка, а на его фоне чернела одинокая фигура дяди Армена.
«Эти старики в развлечениях вообще ничего не понимают…»- подумалось мне. До гостиницы было уже рукой подать.
В том году Армену Джигарханяну исполнилось 48 лет.Он был на полгода старше меня сегодняшнего.
